С мандатом в подкладке

У меня в руках книжка в потертом, пожелтевшем от времени переплете. Переворачиваю первую страницу обложки. На титульном листе читаю: "Советская Конституция. Издано в Лондоне".

Если учесть, что книга вышла в свет в 1923 году, то сразу станет ясно, что речь в ней может идти только о первой Советской Конституции 1918 года. В сборнике действительно опубликованы текст Основного Закона РСФСР и декреты Советского государства периода гражданской войны и иностранной интервенции. Однако в виде дополнения напечатаны также Декларация и Договор об образовании Союза Советских Социалистических Республик.

То, что книга представляет исторический интерес, - вне всякого сомнения. Как удалось ее издать в то время, когда в Англии не утихала враждебная молодой республике пропагандистская кампания? И верно ли рассматривать сборник как первую официальную публикацию за рубежом документов, зафиксировавших рождение СССР?

К счастью, догадки на сей счет строить не нужно, Редактор и составитель сборника, ныне президент Общества британско-советской дружбы, Эндрю Ротштейн живет в Англии и может все прояснить. Мы сидим в его кабинете в небольшом домике на севере Лондона, неподалеку от Хайгейтского кладбища, на котором похоронен Карл Маркс.

- Не могу поручиться за то, что это была первая публикация за пределами СССР, но в Англии определенно первая. А что касается работы над сборником, то тут все очень просто. Он издан русской торговой делегацией, которая тогда играла и роль советского полпредства, - говорит Э. Ротштейн.

Все, кому довелось поближе познакомиться с моим собеседником, знают, что он человек на редкость скромный, так что ответ меня нисколько не удивил.

- Все же почему именно вы взялись за подбор и перевод документов? Ведь вы тогда только что закончили Бейллиол, знаменитый колледж Оксфордского университета, и перед вами открывались совсем другие пути...

- Свой путь в жизни я к этому времени уже выбрал под влиянием отца, члена большевистской партии, долгое время жившего в эмиграции в Англии, и событий первой мировой войны. Я служил в армии второй год, когда Антанта развернула военный поход против Советского государства. В войсках начались волнения. Они затронули и мою часть. А в 20-м году впервые довелось совершить в вашу страну поездку, которая во многом определила мое будущее.

Стремление увидеть своими глазами, как строится новое общество, было тогда среди английской молодежи очень сильно. И вот мы вместе с двумя другими коммунистами решили на свой страх и риск поехать в Россию. Отправились мы разными маршрутами. Добравшись до Эстонии на пароходе, я обратился в советское полпредство в Таллине за визой и быстро получил ее. От Таллина до границы поезд тащился два дня. Наконец показалась Нарва, которая была полностью разрушена. Наверное, в единственном из сохранившихся домов жили трое советских военных представителей. Молодые, жизнерадостные ребята. Они сообщили, что за то время, как я уехал из Таллина, введен новый порядок въезда иностранцев в Россию. Помимо визы наркоминдела нужна еще виза ВЧК. Видя, как вытянулось у меня лицо, спрашивают: а вы кто такой будете? Рассказываю о создании компартии в Англии.

- Не горюйте, - говорят, - пока у нас остановитесь.

Пожил я в Нарве два дня, предоставили мне визу, и вот в сопровождении жандармского офицера иду по единственному мосту, соединявшему Эстонию и Россию.

На восточной стороне встретившие меня красноармейцы с любопытством расспрашивают: "Что это жандарм вас обыскивал, что хотел найти?" Пришлось объяснить, что он "конфисковал" у меня пару ботинок. Ваши люди отвели меня на станцию и разместили на ночлег в отдельном купе жесткого вагона, помеченного знаками Красного Креста. Как раз в это время на родину возвращался корпус Г. Гая, который в ходе войны попал в окружение на территории Польши и был интернирован в Германии. Для встречи бойцов к границе и были подтянуты эшелоны с многочисленным медицинским персоналом.

Девушка, по-видимому сестра милосердия, принесла в купе ужин - морковный чай и кусок черного хлеба. Я раньше такого хлеба не пробовал, но читать о нем приходилось. Ломоть был жесткий, как камень, и из него торчала солома. На следующее утро на пригородном поезде я отправился в Петроград. По дороге в вагон садились крестьянки с мешками муки и картошки, у всех были на руках свидетельства о сдаче продразверстки. Но одна пожилая женщина обнаружила, что ее документ остался дома, и заголосила. В вагон вошли бойцы заградительного отряда. Вели себя очень вежливо, а хозяйке, что забыла документ, сказали: "Нельзя вам, бабушка, ехать дальше". Помню, все ей сочувствовали, но говорили: "Что же, порядок есть порядок". Раненый красноармеец стал объяснять, почему сейчас необходимо следить за каждым пудом хлеба. Отличным агитатором оказался этот паренек.

Когда наконец прибыли в Питер, я не знал, к кому обратиться. Красноармеец посоветовал: иди в политконтроль. Иностранец был тогда редкой птицей. Я отпорол подкладку пиджака, достал оттуда мандат Компартии Великобритании и явился к начальнику политконтроля. Тот направил меня в гостиницу "Международная" (ныне, по-моему, "Астория").

Примерно в семь утра будят меня детские голоса, доносящиеся с улицы. Выглядываю из окна - и вижу девочку лет восьми и еще пять ребятишек, которые маршировали под красным флагом и пели: "Смело мы в бой пойдем..." Это была не демонстрация, по-моему, они просто направлялись в школу. Слушая пение, я вновь ощутил атмосферу революционного порыва, которым вопреки голоду, разрухе жила Россия.

Через несколько дней я был уже в Москве у отца. Помню, бросились в глаза трамваи, которые вместо пассажиров возили дрова. Отец, работавший в комиссии по реформе высшего образования, позвонил Ленину по "вертушке" и рассказал, что сын, участник учредительного съезда партии, только что приехал из Лондона. Владимир Ильич сказал: "Приводите его с собой", - и назначил день встречи.

И вот мы стоим у ворот Спасской башни и просим часового пропустить в Кремль.

- Но ваш пропуск выдан на одного человека, - ответил молодой красноармеец в шинели. На штыке его винтовки уже наколото не меньше десятка пропусков.

- Товарищ Ленин сказал, что мы можем пройти вдвоем, - убеждал часового отец.

- Тогда достаньте ему отдельный пропуск, двоих пропустить не могу.

Я предложил отцу (на английском языке) позвонить секретарю Ленина из будки часового, где был установлен телефон. Отец моему совету не внял. По его мнению, на оформление нового пропуска ушла бы масса времени. Разве я, впервые попав в Москву, мог спорить? Отец прошел через ворота и исчез из виду. А я остался рядом с часовым.

Что было делать? Интуиция подсказывала, что нужно подождать. Но потом, вспомнив, какие меры предосторожности принимались у нас в Англии против подозрительных лиц во время войны, я решил, что и в России слоняться по соседству с резиденцией правительства не рекомендуется. И ушел.

Тем временем отец появился в кабинете Владимира Ильича.

- Где же сын? - спросил он. Отец объяснил.

- Но почему же вы не позвонили от часового? Так все делают. Товарищ Фотиева, пожалуйста, позвоните...

Но меня у Спасской башни уже не было. Думаю, не нужно говорить, до чего я расстроился, особенно когда отец по возвращении из Кремля рассказал о разговоре с Лениным.

Итак, в тот день мне страшно не повезло. Но, к счастью, потом представилась другая возможность увидеть основателя Советского государства. Уильям Пол, первый представитель Компартии Великобритании в Коминтерне, не говоривший по-русски, попросил меня пойти с ним в Большой театр, где открывалось совещание председателей уездных, волостных и сельских исполкомов Московской губернии. Мы попали в Большой во второй половине дня, уже после доклада Председателя Совнаркома. Как только начались дебаты, мы сразу почувствовали, насколько фальшивой была картина жизни Советов, которую рисовала читателям английская пресса. Сотни делегатов-крестьян (многие с окладистыми бородами) никак не походили на "бессловесных крепостных", трепетавших перед "железной тиранией" партии. Гражданская война подходила к концу, и посланцы деревни хотели знать, почему сохраняется продразверстка, а также гужевая повинность (еженедельная доставка дров на государственные склады).

Эти вопросы были для крестьян важными, и они требовали ответов на них, причем немедленно. Гвалт стоял невообразимый. Каждый раз, как председатель делал попытку вернуться к намеченной теме заседания, сельские делегаты кричали: "Долой! Долой!" Представители меньшевиков и анархистов (газеты на Западе писали, что они сидят в тюрьмах или расстреляны), стремясь нажить политический капитал на этом споре, всячески подзуживали крестьян.

- Хорошо бы было похитить лондонских редакторов и заставить их на это взглянуть, - засмеялся Уильям Пол.

В этот момент на сцену вышел Ленин. Ему предстояло подвести итоги дебатам. Атмосфера сразу переменилась. Все поднялись с мест. Овация длилась, наверное, минут пять, несмотря на попытки Владимира Ильича положить ей конец. Тогда Ленин достал из кармана часы и указал на них. Зал понемногу утихомирился.

Речь Ленина не была длинной. Отметив сильное желание собрания "поругать центральную власть", он сказал, что счел своим долгом выслушать все то, что говорилось против власти и ее политики.

"Каков человек!" - воскликнул, повернувшись ко мне, бородатый сельский староста. Я перевел его слова Уильяму. "Да, - согласился он, - Ленин - прирожденный трибун".

А оратор тем временем просто, доходчиво увязал вопросы, волновавшие деревню, с положением на фронтах, с международной политикой. Он нашел такие слова, которые убедили недоверчивых крестьян в том, что, пока бушует война, пока не разгромлены Врангель и контрреволюционные банды на Украине, отменить разверстку нет возможности.

Это был незабываемый день. Слушая Ленина, я еще больше утвердился во мнении, что, как ни велики трудности, революция непобедима. С таким ощущением и возвращался после трех недель пребывания в стране Октября в Англию, намереваясь продолжать образование в аспирантуре в Оксфорде. Увы, дома меня ждал отнюдь не радостный сюрприз. Ректор уведомлял в письме о том, что моя учеба не будет отвечать "интересам колледжа". Иными словами, меня исключили, лишив скромной стипендии, полагавшейся демобилизованному солдату. Я попытался протестовать, но все было бесполезно. Только лет двадцать спустя знакомый преподаватель Бейллиола объяснил, что меня "отчислили от науки" по настоянию министра иностранных дел Керзона, который тоже окончил Бейллиол. Керзон направил в колледж письмо, где характеризовал меня как "опасного большевика". И этого оказалось достаточно.

- Значит, тогда вам и пришлось пойти в журналистику?

- Ну, не совсем так, - отвечает Эндрю Ротштейн. - Я и раньше переводил труды Ленина, писал статьи. Поэтому, когда Н. К. Клышко, руководитель русской торговой делегации, предложил заняться информационной работой, это не было для меня совершенно новым делом. Сначала мы стали выпускать двухнедельный журнал "Россия. Информация и обозрение", потом он превратился в еженедельник. Естественно, газеты тогда, как, впрочем, и сейчас, печатали массу небылиц о вашей стране. Чего стоит хотя бы шумиха о "национализации женщин". Нужно было спокойно, оперируя фактами и цифрами, опровергать выдумки, показывать успехи Советской власти.

Так в 1922 году родилось предложение издать официальный текст первой Советской Конституции. Переводческая работа была уже завершена, и вдруг мы узнаем о подготовке к образованию СССР. Что делать? Решили публикацию отложить, чтобы грядущее событие в ней тоже нашло отражение. Вот почему книга, которую вы держите в руках, вышла в свет только в 1923 году.

Эндрю Ротштейн подходит к окну, через которое с трудом пробивается свет затухающего осеннего дня. О чем думает этот убеленный сединой человек? Не знаю. Может быть, снова перебирает в памяти все, что связано с первой поездкой в Москву? Или с другим эпизодом долгой жизни, отданной делу коммунизма, борьбе за то, чтобы Англия знала правду о Советском Союзе.