Прощенный через полтораста лет

Массивные каменные стены, покрытые столетней копотью. Прямоугольные башни, упирающиеся шпилями в небосвод. Стреловидные навесы над узкими зарешеченными окнами... Каждого, кто видит Вестминстерское аббатство впервые, не может не поразить суровая мощь этого сооружения, возведенного в стиле французской готики. Но ведь аббатство - это не только памятник средневековой архитектуры. Это и самая знаменитая церковь в англоязычном мире, которая служит усыпальницей королей, виднейших государственных мужей, а также композиторов, артистов, писателей, прославивших своими творениями Британию.

Чтобы попасть в "уголок поэтов", где увековечена память деятелей литературы, мне пришлось следовать за нестройной очередью туристов, останавливавшихся чуть ли не у каждой часовни. Наконец толпа поредела, и я очутился в небольшой зале, заполненной мраморными изваяниями и бронзовыми бюстами. Отнюдь не все блестящие служители муз запечатлены в скульптуре. Байрону, например, посвящена скромная мраморная плита, на которой начертаны строки из его стихов, дата и место смерти.

Я осмотрел плиты других литераторов. Байроновская выглядела самой новой: ее установили только в 1968 году. Много же времени понадобилось истэблишменту для того, чтобы примириться с поэтом. А прежде все попытки увековечить его память в пантеоне оканчивались неудачей.

Чем же прогневал автор "Паломничества Чайльд Гарольда" правящий класс, плотью от плоти которого был сам? Мы еще коснемся причин его изгнания из страны. А пока отметим, что далекое эхо этого конфликта прослушивается не только под сводами Вестминстерского аббатства. Не так давно, например, мне довелось посмотреть в одном из театров Вест-энда пьесу "Проклятая поэзия", в которой главными героями выступают Байрон и другой английский поэт начала прошлого века - Шелли. Место действия - Швейцария и Италия, где укрылись от своих гонителей великие бунтари.

Можно было бы, кажется, ожидать от драматурга сочувствия к национальным гениям, на долю которых выпала трагическая судьба. Но нет, он выводит поэтов фигурами малосимпатичными, если не отталкивающими. Мало того, что одутловатый Байрон, разгуливающий по берегу Женевского озера, является зрителю навеселе. Он бессердечен, напыщен, смотрит на окружающих свысока и постоянно изрекает прописные истины, которые звучат как псевдореволюционная демагогия. Поистине - недоброжелатели у Байрона не перевелись по сей день.

Впрочем, слава его от таких нападок нисколько не тускнеет. Джон Меррэй, потомок первого издателя поэта и владелец издательства "Джон Меррэй", говорил мне, что популярность Байрона в последние годы даже возросла. И причина, как ни парадоксально, состоит в том, что английская публика теперь гораздо лучше осведомлена о его личной жизни и взглядах благодаря опубликованному недавно полному собранию дневников и писем в двенадцати томах.

Мы сидели в той самой знаменитой комнате, где часто бывал поэт. В двух шагах от дома по улице Пиккадилли несся нескончаемый поток автомашин, неистово плясала неоновая реклама на фасаде отеля "Ритц", а здесь все осталось так, как в ту пору, когда молодой денди приходил к Меррэю потолковать об издании своих произведений. На чаепития "файв о'клок" тут собирались многие звезды литературы. Заглядывал и Вальтер Скотт. Байрон весьма нелестно отозвался о нем в сатирической поэме "Английские барды и шотландские обозреватели". Меррэй решил познакомить двух писателей, считая, что они найдут общий язык. И действительно, после этой встречи Байрон и Скотт стали друзьями.

В подвале дома есть комната, где Байрон боксировал и фехтовал с "джентльменом Джексоном", бывшим профессиональным боксером. Иногда, бывало, он, разгоряченный, поднимался из подевала и, грозно нацеливая шпагу на Меррэя, требовал большего гонорара.

Спрашиваю, что сейчас хранится в подвале. Мой собеседник молча поднялся, минут на пять исчез, а вернулся с двумя небольшими железными ящиками. Со скрипом повернулся ключ в старых замках. Меррэй выложил на стол маленькие бумажные пакетики с надписями "Каролина Лэм", "Тереза Гвиччиоли". В каждом пакете локон. Женщины, которые любили Байрона, дарили ему на память пряди своих волос - был тогда такой обычай. Есть здесь и туго заплетенная иссиня-черная коса - подарок испанской девушки.

Но коллекция проливает свет не только на личную жизнь поэта. Меррэй протягивает мне тетрадь в твердой обложке. Страницы из толстой бумаги - куда длиннее и шире, чем в современной ученической тетради. Они плотно исписаны блеклыми коричневыми чернилами. Это - подлинник, рукопись "Чайльд Гарольда"! В таком виде она была отдана в издательство. Поначалу отпечатали 500 экземпляров. Мизерный по современным понятиям тираж. Но благодаря ему имя Байрона прогремело по всей Англии.

Кажется, все в "комнате Байрона" связано с самыми счастливыми моментами в его биографии. Увы, на самом деле это не так. Меррэй подводит меня к камину. Фигурная решетка чугунного литья. Массивные стенки из мрамора. Эта печь могла бы служить типичным примером того, как аристократия в XVIII столетии украшала интерьеры своих домов. Но камин знаменит по другой причине: здесь были преданы огню записки, или автобиография Байрона, над которой он работал в Италии.

- Это печальная история, - вздыхает Меррэй. - Записки, где излагалась история женитьбы, его разлада с женой и изгнания, предназначались для публикации. Однако леди Байрон и ее родня решительно против публикации возражали. И вот после смерти автора они потребовали уничтожить записки. Судьбу их определяли, по-видимому, пять человек, собравшихся в байроновской комнате. Придя к своему трагическому решению, они разорвали рукопись на пять частей, каждый должен был бросить свою часть в огонь. Близкий друг Байрона поэт Томас Мур заколебался, пытался возражать, но тщетно. "Приговор" был приведен в исполнение.

Существует и несколько иная версия события. Один исследователь жизни Байрона пишет, что в момент сожжения в комнате присутствовало не пять, а семь человек. Причем только двое из них прочитали до этого рукопись. Они и предлагали хоть часть ее сохранить для грядущих поколений. Но их протест не был принят в расчет.

- Я надеялся, что мой предок оставил копию записок, искал ее, перерыл все коробки, - заключил Меррэй. - Увы, копии не было. Да и те, кому при жизни поэта довелось познакомиться с мемуарами, тоже не сделали записи. Все это очень прискорбно...

Можно только предполагать, какой стороной открылся бы нам поэт, если бы не это "аутодафе". Ведь недаром он писал Т. Муру по поводу своих мемуаров: "Я оставляю на ваше усмотрение эти листки, поскольку они содержат, может быть, одну или две вещи, которые слишком искренни для публики... добавьте то, что будете считать нужным из ваших собственных сведений, а главное, опровергайте любой факт, если я изложил его неверно; потому что моя первая цель - это правда, даже если она для меня не благоприятна".

Пожалуй, ни один другой великий писатель XIX века не рассказывал о своих "прегрешениях" и слабостях столь откровенно, не предпринимая ни малейшей попытки оправдаться. Ненависть к ханжеству и приверженность правде была одной из главных черт характера Байрона. И этого никак не могла простить ему буржуазно-аристократическая Англия. Когда издатель и те, кто называл себя друзьями поэта, совершили поступок, который в наши дни, пожалуй, можно было бы назвать актом вандализма, они были убеждены, что заботятся о его добром имени. В действительности же речь шла о соблюдении лицемерных норм господствовавшей тогда морали, которые Байрон отвергал и едко высмеивал.

Но, конечно, "ссора с миром" началась не с неудачного брака и имела корни куда более глубокие, нежели неприятие нравов эпохи регентства. Не случайно первый серьезный вызов верхам Байрон бросил в связи с восстанием ткачей. Для того чтобы представить обстоятельства, при которых поэт выступил в защиту луддитов, нам придется перенестись из Лондона в графство Ноттингемшир, где располагалось родовое имение Байронов - Ньюстедское аббатство.

Прошло уже почти три года с тех пор, как Байрон получил право участвовать в заседаниях палаты лордов. Наконец он решает произнести свою первую речь. Как водится, новичок мог красиво порассуждать на какую-либо злободневную тему, и тогда рукоплескания других пэров были бы ему гарантированы. Но поэт меньше всего искал такого успеха. Выбрав темой спича билль, предлагающий ввести смертную казнь луддитам, он едет для того, чтобы собрать необходимый материал, в город Ноттингем. Ведь именно там движение "разрушителей машин" приобрело самый большой размах.

О том, что судьба Байрона в какой-то степени переплелась с Ноттингемом, свидетельствует лишь мемориальная доска на доме, где он жил в детстве. А о посещении в 1811 году никаких памятных знаков нет. И тем не менее благодаря умению англичан охранять старинные здания вообразить, как город выглядел в ту пору, нетрудно. Узкие улочки, петляющие по склонам холма в районе "Шелковый рынок". Веселые фасады кирпичных трех-четырехэтажных домов с портиками и белыми наличниками окон, где жила знать. Не сменил "прописки" и суд. Над его центральным входом все тот же рельеф, символизирующий карающую десницу юстиции, - пучок прутьев и топор. Правда, столбов, на которых публично вешали приговоренных к смерти, давно нет. Но вбитые в ступени у входа в здание суда три круглых камня точно указывают места, где стояли виселицы.

Нет и построенных для рабочих бараков с земляным полом и сточными канавами. Когда доведенные до отчаяния работники стали совершать нападения на фабрики и разбивать молотами станки, приводимые в действие паром, власти бросили на подавление этих выступлений войска. История не сохранила данных о том, с кем встречался Байрон в Ноттингеме. Но известно, что он увидел город запруженным драгунами и пешими солдатами. Суды без колебаний отправляли на эшафот "злоумышленников".

И в этот момент молодой лорд и мало еще кому известный литератор безоговорочно берет сторону рабочих. В своей речи в верхней палате он с негодованием обрушился на социальную систему, обрекавшую труженика на нищету. Показав, что ткачи стали жертвами не только алчных предпринимателей, но и политики Лондона, разжигавшего войну в Европе, Байрон с сарказмом обратился к пэрам: "Не говоря уже о явной несправедливости... этого билля, неужели в ваших законах еще недостаточно статей, карающих смертною казнью? Мало разве крови на вашем уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и свидетельствовала против вас? И каким образом намерены вы осуществить этот билль? Можно ли засадить целое графство в его собственные тюрьмы? А может быть, вы поставите по виселице на каждом поле и развешаете людей вместо пугал?"

Одинокий протест не мог, конечно, ничего изменить. Билль был принят. Но никогда раньше отчуждение между Байроном и теми, кто стоял у кормила власти, не было столь разительным. В то время когда будущая владычица морей вступила в союз с самыми реакционными монархами Европы ради сохранения существующих устоев, поэт бросил вызов деспотизму и политическому гнету внутри страны и за рубежом. Разлад с официальной Британией становился неизбежным...

Если с Ноттингемом связана лишь одна страница в биографии Байрона, то Ньюетедское аббатство - это целая глава. Хотя за 19 лет владения Ньюстедом он жил там недолго, поэт полюбил его с первого же знакомства, которое состоялось в 10 лет. О привязанности к гнезду предков он писал неоднократно. Вспомним хотя бы строки из "Дон Жуана":

Густым плющом увит и оплетен,
Сей мрачный свод, как темное виденье,
Напоминал о бурях прошлых дней
Непримиримой строгостью своей.

Ньюстед и сегодня излучает колдовское очарование. Каменная ограда, аллея, вдоль которой шумят листвой вековые дубы. За ними взору приезжего открывается панорама озерца и полуразрушенного древнего здания, напоминающего то ли монастырь, то ли небольшой замок. От западного "рыла осталась одна стена с зияющим проломом окон. На этом месте еще в XII веке была заложена церковь. Глядя на нее, нетрудно вообразить, как по двору проходили процессии живших здесь августинских монахов в черных сутанах и капюшонах.

Байроны, к которым аббатство перешло в 1540 году, неоднократно перестраивали его. Впрочем, к моменту, когда будущий бард стал владельцем, имение представляло собой зрелище полного запустения. Дело в том, что барон Байрон в пятом колене, по прозвищу Злой Лорд, от которого мальчик унаследовал поместье, намеренно привел его в состояние упадка, желая досадить родне. Он хотел, чтобы его наследникам ничего не осталось, и немало преуспел в этом.

Деревья были вырублены. В холле и кабинете держали скот. Большая трапезная походила на сеновал. Как говорили, во всем замке была единственная комната, где крыша не пропускала дождевые струи. В ней-то и умер Злой Лорд.

Короче, дом был непригоден для жилья. Матери Байрона пришлось сдать поместье в аренду, а мальчика временно поселить в Ноттингеме. Обо всем этом охотно рассказывала мне Памела Вуд, куратор музея в Ньюстеде. По ее словам, работникам музея пришлось приложить немало сил для того, чтобы собрать под его крышей личные вещи поэта: ведь после его смерти они попали либо в руки родственников, либо частных коллекционеров, либо просто случайных людей.

Многое сделать уже удалось. В спальне и комнате для одевания стоит та самая мебель, которой пользовался великий отпрыск рода Байронов. Среди вещей выделяется позолоченная кровать с четырьмя столбиками и навесом и круглый стол, на котором, как говорят, были написаны "Английские барды". Под стеклом - письма, рукописи. Обеденный зал с его декоративными дубовыми перекрытиями, портретом поэта, креслами вычурной работы, шкурой медведя на полу выглядит, пожалуй, куда роскошней, чем в 1808 году, когда хозяин наконец смог вернуться в подремонтированный Ньюстед.

Юный Байрон вел тогда образ жизни холостяка-аристократа. Часто принимая друзей, он устраивал костюмированные балы, облачаясь то в одеяния турок, то в робы августинских монахов. В те годы модно было подражать средневековым ритуалам. И вот когда в саду был найден череп, из него выточили чашу и во время вечеринок передавали ее с вином по кругу. Окрестные мещане роптали, говорили, что в Ньюстеде поселился новый "злой лорд".

На самом деле Байрон, конечно, совсем не походил на своего мрачного родича. Приступы глубокой меланхолии были ему свойственны, это верно. Но никак нельзя считать их определяющей чертой характера. Напротив, в юности Байрон в кругу симпатичных ему людей был раскован, много шутил и смеялся. Кстати, знакомство с поместьем раскрывает еще один штрих в его психологическом портрете: любовь к животным. В аббатстве было много собак. Во дворе стоит надгробие любимому ньюфаундленду по кличке Боутсвейн, на смерть которого поэт написал трогательную эпитафию: "Около этого места покоятся останки того, кто обладал красотой без тщеславия, силой без наглости, храбростью без свирепости и всеми добродетелями человека без его пороков".

А затем экспонаты музея переносят вас к поре зрелости, когда Байрон бросил свой последний вызов тирании, отправившись в охваченную национально-освободительной борьбой Грецию. В Ньюстеде выставлено несколько личных вещей, относящихся к этому периоду. Вот шлем древнегреческого воина, изготовленный по заказу поэта накануне отъезда в Грецию. Рядом портупея и крохотная ручка на цепочке с серебряным пером - та самая, которой он пользовался в стране, где оборвалась его жизнь.

Итальянец Пьетро Гамба, находившийся рядом с Байроном в селении Миссолунги, одним из первых сообщил горестную весть в Лондон. "Несчастье, обрушившееся на нас, ужасно и непоправимо, - писал он сверстнику поэта. - Мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать о нем. Лорд Байрон умер. Не стало... вашего друга, моего друга и отца, света нашего века, гордости вашей страны". В Греции был объявлен национальный траур.

"Высокий лондонский круг" отнюдь не разделял этой скорби. После того как в результате двухмесячного путешествия корабль с прахом Байрона прибыл в Лондон, друзья, естественно, стремились захоронить его в Вестминстерском аббатстве. Однако настоятель аббатства Айрлэнд и слышать об этом не желал. Да и впоследствии в глазах сильных мира сего поэт-мятежник долго-долго оставался персоной нон грата...

В нескольких километрах от Ньюстеда расположен небольшой поселок Хакнолл. Здесь и нашел свой последний приют поэт. Стоя в прохладной тишине скромной приходской церкви, я вспомнил строфу "Чайльд Гарольда", где Байрон словно бы предсказал свою посмертную судьбу:

Но нечто есть во мне, что не умрет, 
Чего ни смерть, ни времени полет, 
Ни клевета врагов не уничтожит, 
Что в эхо многократном оживет.

Когда полтораста лет спустя после смерти поэта его имя было все-таки увековечено в национальной усыпальнице Вестминстерского аббатства, на плите, вмурованной в пол, были выбиты слова именно из этой строфы. Пророчество властителя дум Европы сбылось.

Репортажи и статьи за подписью В. Скосырева регулярно публикуются на страницах "Известий". Выпускник Московского государственного института международных отношений, Владимир Скосырев начал журналистскую деятельность в газете "Красная звезда". С 1964 года работает в "Известиях" - сначала в аппарате редакции, а затем в качестве собственного корреспондента в Индии и Сингапуре. О своих "впечатлениях от знакомства с Азией он рассказал в книгах "Ветви баньяна" и "Бенгальский дневник" (написанной в соавторстве с Б. Калягиным).

В 1979 году газета направила В. Скосырева в Великобританию. Сборник очерков "В тени Большого Бена" - результат наблюдений, накопленных автором за пять с половиной лет работы на Британских островах.

...Большой Бен - это не просто часы, установленные на Вестминстерском дворце. Силуэт башни со знаменитыми курантами служит, если хотите, визитной карточкой Британии, символом незыблемости ее парламентской системы. Большую часть года по вечерам в вышине над часами горит мощный фонарь, оповещая подданных ее величества о том, что старейший в Европе парламент работает.

Но можно ли утверждать, что Вестминстер сегодня, как и в прошлом столетии, держит в руках судьбы государства? Такое представление о роли парламента безнадежно устарело. В действительности важнейшие вопросы жизни страны решаются "в тени Большого Бена" - в расположенных по соседству зданиях Уайтхолла и Сити.

Впрочем, речь в книге идет не только о политике. Вместе с автором читатель совершит путешествие по старинным городам, побывает в местах, где творили Шекспир, Байрон, Конан Доил, повстречается с живущими в Англии потомками Пушкина, попытается раскрыть тайну, окутывающую происхождение шотландских предков Лермонтова.